Несмотря на ограниченность этой способности (так, например, овцы способны следить за последовательностью событий или "планировать будущее" в пределах примерно десяти минут, а собака – примерно в пределах получаса), животное ожидает ответа и на другой вопрос: "Что произойдет дальше?" Когда получить ответы на эти вопросы не удается (например, в лаборатории, где у подопытного животного создают экспериментальный невроз), сохраняется напряжение, животное как бы продолжает спрашивать: "Что это? Что это? Что это?". В таком состоянии напряжения или постоянной настороженности животное начинает вести себя странно, неупорядоченно, то есть у него наблюдается "невротическое" поведение. Подобный процесс происходит у человека под воздействием сильной и постоянной тревоги. Хотя Лиделл и предупреждает, что нельзя отождествлять нарушения поведения животных с феноменом человеческой тревоги, можно утверждать, что у животного условные рефлексы соотносятся с экспериментальным неврозом так же, как у человека разумное поведение соотносится с состоянием тревоги.

Читатель может заметить, что, следуя за концепциями Лиделла, мы переходим из царства физиологии (то есть инстинктов) на другой уровень – уровень целостного организма. Несложно представить себе инстинкт как механизм высвобождения своеобразной "энергии", как если бы мы имели дело с разновидностью электричества, мощность которого легко поддается нашему измерению и контролю. Но Лиделл показывает, что в реальности дело обстоит намного сложнее: в экспериментах с собаками или овцами мы имеем дело с защитными реакциями всего организма, в которых участвует и восприятие – зрение, слух, обоняние, осязание и так далее, – и нейрофизиологическим аппаратом, передающим сигналы. Все эти способности животного задействованы в реакции настороженности, которая является предтечей тревоги человека.

Лиделл делает интересные и глубокие выводы о взаимосвязи между человеческим разумом и тревогой. Павлов считал, что реакция животного типа "что это такое?" представляет собой зародыш человеческого любопытства, который в процессе развития превратился в способность к научному и реалистичному исследованию мира. Лиделл развивает и уточняет мысль русского ученого. Он проводит различие между сторожевой функцией нервной системы ("Что это такое?") и функцией планирования ("Что произойдет дальше?"). Последняя функция играет несравнимо более важную роль в поведении человека, чем в поведении животного. Человек есть млекопитающее, способное предугадывать и планировать будущее, а также наслаждаться достижениями, совершенными в прошлом. Это позволяет человеку строить культуру и дает возможность жить неповторимым образом – с помощью идей и символов.

Способность чувствовать тревогу, утверждает Лиделл, и способность планировать будущее – две стороны одной медали. По его мнению, "тревога является как бы тенью мышления, поэтому чем больше мы узнаем о тревоге, тем лучше мы можем понять мышление человека". Здесь Лиделл выносит один аспект проблемы, которым интересовались Кьеркегор и Гольдштейн и который снова и снова будет возникать в этой книге: это вопрос о взаимосвязи между творческими возможностями человека и его способностью испытывать тревогу. Способность человека исследовать реальность с помощью своего воображения, способность пользоваться символами и значениями, а также способность менять свое поведение на основе этих процессов – все это имеет непосредственное отношение к способности испытывать тревогу.

Остается только добавить, что, как считает Лиделл, уникальные творческие способности человеческого ума и человеческая тревога имеют один и тот же источник: и то, и другое является следствием социальной природы человека (термин "социальная" в данном случае следует понимать как межличностная и внутри-личностная). Это соответствует и моим представлениям, а также представлениям многих исследователей, о которых идет речь в данной книге. Лиделл утверждает: "Как мышление, так и его тень – тревога – являются продуктами социального взаимодействия людей"3. И мне хочется подчеркнуть, что такое социальное взаимодействие основывается на тех внутренних возможностях, которыми обладает личность.

Если мы думаем, что страхи у детей выражают реакцию на конкретную угрозу (исходя из разумного предположения, что ребенок должен бояться того, что угрожало ему раньше), мы будем сильно удивлены. Чаще всего дети боятся обезьян, белых медведей и тигров – то есть животных, которых они никогда не встречали, если не считать редких посещений зоопарка. Кроме того, как установлено в результате исследований, важную роль у детей играют страхи, связанные с призраками, ведьмами и другими таинственными существами, которых ребенок тоже никогда не видел. Почему дети боятся воображаемых вещей? Этот вопрос заставляет нас задуматься о взаимосвязи страха и тревоги и о происхождении детских страхов и тревоги.

Несколько десятилетий назад ученые, исследовавшие психологию страха, пытались найти первоначальные, врожденные стимулы, вызывающие страхи, которые можно бы было связать с инстинктами. Предполагалось, что ребенка должны пугать темнота, животные, большие водоемы, грязные предметы и т.д. По мнению Стэнли Холла, многие из таких страхов достались человеку в наследство от его животных предшественников. Затем ученые занялись новой задачей: исследуя эти страхи один за другим, они опровергали гипотезы об их "врожденной" природе. Наконец, в системе бихевиориста Д.Б.Уотсона осталось только два вида страха. Уотсон пишет о младенце: "Лишь две вещи вызывают у него реакцию страха – громкий звук и потеря опоры"4. Все прочие страхи, согласно этой гипотезе, "вторичны", то есть образовались по типу условного рефлекса.

Но дальнейшие исследования детских страхов показали, что Уотсон чрезмерно упрощает положение вещей. Различные исследователи пришли к выводу, что два этих "первоначальных типа страхов" встречаются отнюдь не у всех младенцев. По словам Джерсильда, "нельзя выявить изолированные стимулы, которые бы вызывали реакцию страха... Ситуации, которые могли бы спровоцировать у младенца так называемый "врожденный" страх, это не просто шум или потеря опоры, но любой интенсивный, внезапный, неожиданный или незнакомый стимул, с которым организм как бы не умеет обращаться"5. Другими словами, та ситуация, на которую организм не способен адекватно отреагировать, содержит в себе угрозу и вызывает реакцию тревоги или страха.

Я думаю, что споры о "врожденных страхах" между защитниками гипотезы об инстинктах и бихевиористами были сражением с ветряными мельницами. Попытка ответить на вопрос, с какими конкретными страхами рождается младенец, заводит нас в лабиринт неверных представлений. Более уместный вопрос звучит так: какие способности организма (неврологические и психологические) позволяют ему адекватно действовать в ситуации угрозы? Что же касается вопроса о "врожденном" или "приобретенном", достаточно лишь предположить, что когда способности организма неадекватны ситуации, он реагирует тревогой или страхом, и сегодня это происходит совершенно так же, как во дни наших предков. Проблема "приобретения" страхов и тревоги после рождения сводится к двум вопросам – созревания и обучения. У меня, кроме того, вызывает сомнение классификация Уотсона: можно ли вообще отнести описанные им реакции младенцев к категории "страхов"? Не являются ли они скорее недифференцированными защитными реакциями, которые правильнее было бы назвать словом "тревога"? Эту гипотезу подкрепляет неспецифический характер подобных реакций – тот факт, что "страх" не возникает постоянно у одного и того же ребенка в ответ на один и тот же определенный стимул.

Обсуждая реакцию испуга, мы уже отмечали: в первые недели жизни младенца эта реакция почти не сопровождается тем, что можно было бы назвать эмоцией страха. Но чем старше становится ребенок, тем в большей мере реакция испуга сопровождается вторичным поведением (страх и тревога). Изучая реакции детей, Джерсильд обнаружил, что к пяти-шести месяцам у ребенка появляются признаки страха при приближении к нему незнакомого человека, хотя раньше у ребенка не было подобных реакций.

Геселл изучал реакции младенцев, которых помещали в небольшой манеж. Его работы очень важны для понимания обсуждаемого нами вопроса. Младенец десяти недель от роду не проявляет недовольства; в двадцать недель появляются легкие признаки беспокойства, в частности, младенец постоянно вертит головой. (Я полагаю, что поведение младенца в данном случае выражает настороженность и легкую тревогу; младенец ощущает беспокойство, но не может найти определенный объект, вызывающий опасения.) В тридцать недель в той же ситуации младенец "может проявить бурную реакцию, например, начать плакать, и тогда его реакция уже является страхом"7. По словам Джерсильда, "тенденция реагировать на окружающее как на опасную или потенциально опасную ситуацию связана с уровнем развития ребенка"8.

Очевидно, что уровень зрелости является одним из определяющих факторов реакции ребенка на опасную ситуацию. Данные исследований говорят о том, что сначала младенец реагирует рефлекторно (реакция испуга) и его реакция диффузна и недифференцированна (тревога). Хотя подобную реакцию в первые несколько недель жизни может вызывать и вполне конкретный стимул (например, падение), чаще это происходит у детей постарше, когда они обретают новые способности, позволяющие воспринимать конкретную ситуацию как опасную. Если говорить о конкретных страхах, то не появляются ли они позже, по мере взросления ребенка? Как указывал Гольдштейн, страх перед конкретным объектом предполагает наличие способности объективировать, то есть различать конкретные объекты в окружающей среде. А эта способность опирается на определенную зрелость нервной системы и психологии; чем ниже уровень такой зрелости, тем в большей мере младенец склонен к диффузным недифференцированным реакциям.

Рене Спиц ввел в обиход выражение "тревога восьмимесячных детей". Этот термин описывает беспокойство ребенка в возрасте от восьми до двенадцати месяцев при встрече с незнакомым человеком. Ребенок может испытывать замешательство, заплакать, отвернуться и поползти к своей матери. Спиц объясняет эту тревогу тем, что ребенок в процессе своего развития научился синтезировать свои наблюдения и начал распознавать свою мать и знакомые вещи. Но его восприятие еще не достаточно стабильно, так что появление незнакомого человека там, где должна бы находиться мать, его нарушает. Поэтому вид незнакомого человека вызывает у младенца тревогу9.

По мнению Джерсильда, дальнейшее развитие ребенка качественно изменяет стимулы, провоцирующие страх. "Когда у ребенка развивается способность к воображению, объектами его страхов становятся воображаемые опасности; когда ребенок начинает понимать смысл соревнования и может оценить свой статус среди других детей, появляются страхи, связанные с потерей положения, насмешками и неудачами"10.

Очевидно, что появление страхов, связанных с соревнованием, говорит о том, что ребенок уже осуществляет достаточно сложную интерпретацию окружающего. Умение интерпретировать требует определенного уровня зрелости. С другой стороны, на этот процесс влияет опыт и обучение в контексте культуры. Как показывают исследования, количество страхов, связанных с соревнованием, увеличивается по мере взросления ребенка. Кроме того, отмечен еще один интересный факт: вспоминая о своих детских страхах, взрослые гораздо чаще говорят о волнениях, связанных с соревнованием и социальным статусом, чем опрошенные дети в любой из изученных групп. Это объясняется тем, что взрослые "редактируют" свои воспоминания, отбирая те источники страхов и тревоги, которые вышли на первый план уже во взрослом возрасте.

Нет необходимости детально описывать всестороннее изучение детских страхов, проведенное Джерсильдом. Из полученных им результатов рождаются две важные проблемы, о которых стоит поговорить, поскольку они помогают лучше понять взаимоотношения страхов и стоящей за ними тревоги.

Во-первых, работы Джерсильда показывают, что детские страхи имеют "иррациональную" природу. Можно было наблюдать огромное расхождение между объектами детских страхов и "самими плохими событиями" в их реальной жизни, о которых детей опрашивали позже11. К "самым плохим событиям" относились болезни, травмы, неприятности и другие происшествия, которые действительно происходят в жизни ребенка. Но страхи "преимущественно касались каких-то неопределенных несчастий, которые могут случиться". Испуг при реальной встрече с животным отнесли к разряду "самых плохих событий" менее двух процентов опрошенных детей, зато страхи, связанные с животными, испытывали четырнадцать процентов. Животные, вызывающие страх, как правило, были достаточно экзотическими: львы, гориллы или волки. Страх остаться одному в темноте испытывали пятнадцать процентов детей, а в реальности этот опыт пережили только два процента. Страхи перед таинственными существами – призраками, ведьмами и т.п. – составили девятнадцать процентов от всех страхов (самая большая группа). Как заключает Джерсильд, "значительная часть страхов, описанных детьми, не имеет почти никакого отношения к тем неприятностям, которые дети переживают в реальности"12.

Вторая проблема, вытекающая из работы Джерсильда, касается непредсказуемости страхов. По словам Джерсильда, полученные им данные показывают, что предсказать, испугается ребенок или нет, крайне трудно:

"Ребенок может не испытывать страха в определенной ситуации, а затем тот же ребенок в такой же ситуации начинает бояться, при этом без какой-либо видимой причины, повлиявшей на подобное изменение... Один шум пугает ребенка, другой – нет; в одном незнакомом месте ребенок спокоен, в другом незнакомом месте – испытывает страх"13.

Стоит обратить внимание на тот факт, что "страх перед незнакомым человеком" наиболее непредсказуем: в одних ситуациях он возникает, а в других отсутствует. Таким образом, непредсказуемость детских страхов говорит о том, что за ними стоят какие-то сложные процессы, не укладывающиеся в привычные представления о формировании условных рефлексов. Но вопрос о характере этих процессов остается открытым.
Страхи, маскирующие тревогу

Я полагаю, что две упомянутые особенности детских страхов – их иррациональный и непредсказуемый характер – можно объяснить, если допустить, что многие из так называемых "страхов" представляют собой не страх как таковой, но скорее проявление скрытой тревоги в объективированной форме. Считается, что страх есть избирательная реакция, но детские "страхи" не похожи на специфическую реакцию, связанную с конкретным стимулом. Если же предположить, что эти страхи являются проявлением тревоги, становится понятным тот факт, что они направлены на "воображаемые" объекты. Известно, что тревога у детей (как, впрочем, и у взрослых) часто перемещается, так что ее предметом становятся призраки, ведьмы и другие объекты, не связанные с объективным миром ребенка. Тем не менее, такая тревога выполняет важную функцию в субъективном мире ребенка, особенно в сфере его взаимоотношений с родителями. Другими словами, страхи могут скрывать за собой тревогу.

Это может происходить следующим образом: ребенок испытывает тревогу в своих взаимоотношениях с родителями. Он не способен справиться с этой тревогой непосредственно, например, сказав себе: "Я боюсь, что мама меня не любит", – поскольку это усилило бы тревогу ребенка. Иногда родители помогают ему скрывать тревогу, утешая и ободряя ребенка, что не затрагивает стержня его тревоги. Тогда тревога переносится на "воображаемый" объект. Я ставлю термин "воображаемый" в кавычки по той причине, что при глубоком анализе иррациональных страхов можно открыть, что таинственный объект замещает собой какого-то абсолютно реального человека из окружения ребенка. Конечно, подобный процесс перемещения тревоги происходит и у взрослых, но взрослые люди успешнее рационализируют свою тревогу, так что ее предмет кажется более "логичным" и "разумным".

Наша гипотеза, согласно которой эти страхи выражают стоящую за ними тревогу, помогают также понять, почему ребенок боится не тех животных, которые его окружают, а, скажем, гориллу или льва. Страх по поводу животных часто представляет собой проекцию тревоги, переживаемой ребенком во взаимоотношениях с ближними (например, с родителями). Случай маленького Ганса, описанный Фрейдом, является классическим примером такого процесса14. Я думаю, что боязнь животных также может быть проекцией агрессивных чувств ребенка, направленных на членов семьи. Эти чувства вызывают тревогу, поскольку реализация их в действии повлекла бы за собой наказание или неодобрение.

"Когда в жизни ребенка существуют сложности, беспокоящие его с разных сторон, за исчезновением одного вида страхов вскоре может последовать появление какого-то другого, несколько иного характера"15.

Через несколько лет после выхода первого издания этой книги я беседовал с Джерсильдом, и он согласился с моим выводом о том, что подобные страхи на самом деле являются проявлением тревоги. Он удивлялся, что сам не подумал об этом раньше. Мне кажется, что такая неспособность увидеть очевидное показывает, насколько трудно сойти с проторенной дороги традиционных представлений.

Другим подтверждением гипотезы о том, что эти детские страхи выражают тревогу, является еще одно наблюдение: часто попытка успокоить ребенка с помощью слов не помогает ребенку преодолеть (а не спрятать) свои страхи. Гольдштейн считал, что при конкретном страхе слова зачастую помогают ослабить накал эмоции. Если ребенку, например, кажется, что загорелся дом, его страх можно устранить, показав, что никакой опасности нет. Но если опасения ребенка выражают скрытую за ними тревогу, беспокойство сохранится или переключится на новый объект.

Косвенно нашу гипотезу поддерживает и тот факт, что "страхи" ребенка тесно связаны с аналогичными эмоциями его родителей. Исследование, проведенное Хэгманом, показало, что коэффициент корреляции между выраженными детскими страхами и страхами матери составляет 0,66716. Джерсильд выявил "явное соответствие между частотой страхов у детей из одной и той же семьи; коэффициент корреляции колеблется от 0,65 до 0,74"17. Джерсильд объясняет это тем, что страхи родителей "влияют" на страхи детей, то есть ребенок учится бояться некоторых вещей, потому что их боятся родители. На мой взгляд, в таком объяснении имеются пробелы. Существует другое объяснение, о котором так много говорили, что оно уже звучит банально: главным источником тревоги детей являются их взаимоотношения с родителями18.

Итак, я предполагаю, что связь страхов детей со страхами их родителей, а также взаимосвязь страхов у братьев и сестер из одной семьи объясняется тем, что за этими страхами стоит перемещенная тревога. Другими словами, если родители в семье испытывают интенсивную тревогу, она неизбежно окрашивает их взаимоотношения с детьми, что, в свою очередь, усиливает тревогу (то есть страхи) у детей.

Мы затронули тему детских страхов не только для того, чтобы лучше понять проблему подлинного страха, но и для того, чтобы показать одну закономерность: изучение страхов неизбежно ведет к изучению тревоги. Согласно нашей гипотезе, приведенной выше, многие детские страхи являются проявлением скрытой тревоги в объективированной форме19.

Он выдвинул концепцию общего адаптационного синдрома. Этот синдром, в котором участвуют различные органы (эндокринные железы и нервная система), помогает нам приспосабливаться к постоянным изменениям, происходящим вокруг нас. "Секрет здоровья и счастья заключается в успешной адаптации к постоянно изменяющимся условиям жизни на нашем земном шаре; если адаптация неуспешна, человек получает за это наказание в виде болезней или несчастья"21. По его мнению, каждый человек рождается с каким-то определенным запасом адаптационной энергии22.

Возможно, что все это верно с физиологической точки зрения, но я ставлю под сомнение психологический смысл этой теории. Разве энергия не зависит отчасти от интереса и желания человека выполнить поставленную задачу? Исследуя людей пожилого возраста, мы видим, например, что человек превращается в дряхлого старика не только из-за своего возраста, но и потому, что его ничего не интересует. И разве мозг не черпает свою энергию из желания выполнить привлекательную задачу?

У психологов появилась тенденция использовать слово "стресс" как синоним слова "тревога", и стоит поговорить об этом подробнее. Книги, описывающие тревогу, говорят о "стрессе"; этот же термин постоянно слышишь на конференциях, посвященных тревоге. Я не согласен с отождествлением этих двух понятий; по моему мнению, словом "стресс" нельзя называть то беспокойство, которое мы обычно называем тревогой. Это не спор с классическими трудами Селье, который сделал важные открытия в области экспериментальной медицины и хирургии. Термин "стресс" вполне адекватен потребностям той области знаний, но в психологии он не вмещает всего богатого смысла слова "тревога".

Слово "стресс" (что означает давление, напряжение) – термин инженерный или физический. Оно завоевало популярность в психологии, поскольку стресс легко определить, представить себе и, как правило, легко измерить, чего не скажешь о понятии "тревога". Достаточно легко найти тот уровень стресса, при котором человек "ломается". Очевидно, что в нашей культуре – благодаря революционным скачкам в развитии техники, разрушению системы ценностей и т.д. – человек подвергается особенно сильному воздействию стрессов. Об этом же свидетельствует и распространенность заболеваний, вызванных стрессом, – болезней сердца, атеросклероза и бесконечного множества других патологических состояний. В наше время на любой вечеринке люди обсуждают стресс и его разрушительное действие. Выражение "психологический стресс" стало привычным, хотя, заглянув в толковый словарь, я нашел, что такое значение слова "стресс" стоит лишь на восьмом месте.

Хотя люди, использующие термин "стресс", уверяют, что сюда входит и психологический аспект, термин слишком сильно подчеркивает внешнее воздействие на человека. Это имеет смысл в тех областях, откуда термин был заимствован: инженер думает о том, какое давление на мост оказывает тяжелый грузовик, или о том, перенесет ли дом воздействие землетрясения. В сфере инженерных наук субъективный аспект можно не принимать во внимание. Но тревога неразрывно связана с сознанием и субъективными переживаниями человека. Даже Фрейд говорил о том, что тревога связана с внутренними чувствами, в то время как страх имеет отношение к внешним объектам.

С психологической точки зрения решающую роль играет то, как человек интерпретирует угрозу. Аарон Бек утверждал, что для возникновения тревоги важны не столько сами ситуации стресса, сколько то, как человек эти ситуации воспринимает23. Барн, Роз и Мэсон исследовали тревогу у солдат, участвовавших в боевых действиях во время войны во Вьетнаме (на этот раз объектом их интереса были водители вертолетов). Они писали, что полет или даже смерть нельзя назвать стрессом, если не учитывать то, как каждый человек воспринимал опасность24. Слова "воспринимать" и "интерпретировать" описывают субъективные процессы, которые включает в себя тревога, но не стресс.

Таким образом, употребляя термин "стресс" как синоним тревоги, мы не можем отличить одну эмоцию от другой. Продолжительное чувство злости или хроническое чувство вины являются такой же причиной стресса, как постоянный страх. Мы не можем разграничить эти состояния, если используем для всех один термин – "стресс". Мы не сможем также отделить страх от тревоги. Когда Том, история которого была приведена выше, ощущал страх (например, в тот момент, когда он положил не на место важные бумаги в лаборатории), активность его желудка резко снижалась. Его желудок "отключался". Если же Том испытывал тревогу (после бессонной ночи), беспокоясь о перспективах работы в лаборатории, желудок работал с наивысшей активностью. В отличие от ситуации страха, при тревоге желудок работал сверх меры. Если и то, и другое состояние назвать одним словом "стресс", их существенные отличия будут потеряны.

Несмотря на то, что в своих новых книгах Селье оспаривает некоторые свои прежние представления, его первоначальный тезис – "Любой стресс вредит организму" – в Америке понимают как призыв избегать всевозможных стрессов или, по меньшей мере, стремиться к этому. Селье обратил внимание на эту проблему, и одна из его книг посвящается тем, "кто не боится наслаждаться стрессом полноты жизни и не является столь наивным, чтобы полагать, что это достижимо без интеллектуальных усилий"25. Можно вспомнить высказывание, приписываемое Хадсону Хогленду: "Ранний подъем с постели по утрам – важный источник стресса". Это так. Тем не менее, мы регулярно поднимаемся с постели рано.

Более того, дополнительный стресс может в значительной мере освобождать человека от тревоги. Во время войны в Великобритании в период бомбежек, острого недостатка продуктов и событий, вызывающих стресс, отмечалось значительное снижение количества неврозов26. Подобная картина наблюдалась и во многих других странах. В период стресса невротические проблемы исчезают, потому что у людей появляются совершенно конкретные поводы для беспокойства, на которых они могут сосредоточиться. В подобных ситуациях воздействие стресса на человека прямо противоположно воздействию тревоги. В ситуации интенсивного стресса человек может освободиться от тревоги.

Кроме того, чтобы увидеть неадекватность термина "стресс" как синонима тревоги, попробуем подставить его в высказывание Лиделла: "Тревога является как бы тенью мышления, поэтому чем больше мы узнаем о тревоге, тем лучше можем понять мышление человека". Если сказать "Стресс является как бы тенью мышления", – это выражение не будет иметь смысла. То же самое получится и с высказыванием Кюби: "Тревога предшествует развитию мышления". Выражение "Стресс предшествует развитию мышления" совсем не передает идеи Кюби, говорившего о том, что мысль появляется в результате "разрыва" между стимулом и реакцией, между Собой и объектом. "Стресс" – чисто физиологический термин. Именно так и использовал его сам Селье.

Тревога определяется тем, как человек относится к стрессу, как он его принимает и интерпретирует. Стресс по отношению к тревоге находится как бы на промежуточной станции. Тревога – это то, что мы делаем со стрессом.

Грегори Бейтсон, говоря о психологах, путающих часть и целое, с грустью восклицает: "Да поможет Бог тому психологу, который считает, что часть реально существует!" Я полагаю, что стресс является частью опасной ситуации и, если мы хотим говорить о целом, следует использовать слово "тревога".

Замена этого слова другими терминами обычно обедняет наше понимание. Слово "тревога" обладает богатым смыслом, хотя это и затрудняет работу психолога. Оно занимает центральное место в литературе, живописи и философии. Когда Кьеркегор говорит: "Тревога есть головокружение свободы", – он говорит слова, понятные любому художнику или писателю, хотя понимание такого выражения труднее дается психологам.

За последние две декады появились тысячи статей, не говоря уже о целом море диссертаций, посвященных проблемам тревоги и стресса. Благодаря героическим усилиям Чарльза Спилберга, которому удалось собрать различных специалистов, занимавшихся этой проблемой, прошло несколько симпозиумов, а за ними последовала публикация не менее семи томов различных материалов исследований28. Хотя исследования и углубили наши представления об отдельных аспектах тревоги, потребность в целостной теории, которая объясняла бы значение тревоги, стала еще острее. Я не ставлю перед собой задачи воздать должное всем работам в этой области. С позволения читателей, я опишу лишь некоторые из них, представляющиеся мне наиболее значительными. При этом я чувствую тревогу, и мне придется двигаться вперед – несмотря на тот факт, что человек не в состоянии объять необъятное.

Существует четыре направления исследований, позволяющие углубить наше понимание феномена тревоги. Прежде всего, назову работы таких сторонников когнитивной теории, как Ричард Лэзарус и Джеймс Эйверилл29, а также Сеймор Эпштейн30, которых интересовало восприятие реальности. По их мнению, ключом к пониманию тревоги служит то, как человек оценивает опасную ситуацию. Значение этих исследований заключается в том, что в центре теории тревоги стоит человек как воспринимающее существо. Хотя Лэзарус и Эйверилл полагают, что тревога является эмоцией, основанной на когнитивных посредниках между ситуацией и реакцией, они подчеркивают, что тревога связана не с патологией, а с самой природой человека. Но во многих работах описывается не тревога, а воздействие психологического стресса на человека31. Эпштейн считает, что основным параметром, определяющим уровень возбуждения, является ожидание. Тревогу он определяет как "крайне неприятное диффузное возбуждение, следующее за восприятием опасности". Он рассматривает тревогу как неразрешенный страх, который приводит к размытому ощущению опасности. Эпштейн и Фенц32 изучали людей, занимавшихся парашютным спортом, и обнаружили, что опытные парашютисты испытывают сфокусированное возбуждение, которое помогает им перед прыжком внимательнее относиться ко всему, что связано с этим действием. Новички же, напротив, реагируют на дополнительные стимулы защитной реакцией, поскольку стимуляция вызывает у них отвращение, поэтому они погружены в ожидание предстоящего прыжка. Наиболее интересные исследования Эпштейна касаются взаимосвязи между тревогой и низким уровнем самоуважения33. Эпштейн утверждает (и это напоминает представления Гольдштейна о "катастрофической ситуации"), что "крах угрожает целостному представлению о себе, которое имеется у каждого человека"34. Острые психотические реакции могут способствовать воссозданию нового, более эффективного представления о себе. Эпштейн продолжает: "Острая тревога возникает в ответ на опасность, нависшую над интегративной способностью Я-системы". У человека с низким уровнем самоуважения представления о себе менее стабильны, чем у человека с высоким уровнем самоуважения. Эпштейн развивает свою мысль: "Увеличение уровня самоуважения усиливает ощущение счастья, целостности, энергии, своей полезности, свободы и общительности. Снижение самоуважения усиливает ощущение несчастья, беспорядка, тревоги и ограниченных возможностей"35.

Ко второй важной области исследований относятся работы Спилберга, разделившего тревогу на "тревогу-состояние" и "тревогу-свойство". Труды Спилберга вдохновили других ученых, так что вслед за ними появились буквально сотни новых исследований. По мнению Спилберга "тревога-состояние" – это кратковременная преходящая эмоциональная реакция, связанная с активизацией автономной нервной системы. "Тревога-свойство" есть склонность к реакции тревоги, ее можно определить по частоте реакций тревоги, возникающих за длительный период времени36. Многие исследователи пользовались этой схемой, чтобы отделить возбуждение от стоящей за ним тревоги. По мнению Спилберга, факторы, влияющие на склонность к реакциям тревоги, следует искать преимущественно в детстве, во взаимоотношениях с родителями в те моменты, когда ребенка подвергали наказанию. Подобное утверждение близко к моим выводам, приведенным в главе 9, о том, что склонность к реакции тревоги коренится в отвержении ребенка матерью. Норман Эндлер считает, что обе формы тревоги – и "тревога-состояние", и "тревога-свойство – имеют много измерений. Он создал собственную модель тревоги: "Человек-Ситуация-Взаимодействие". По его мнению, тревога является взаимодействием двух факторов: опасности, угрожающей Эго или межличностной ситуации (ситуационный фактор), и уровня межличностной "тревоги-свойства" (личностный фактор)37.

Третья сфера современных исследований, представляющая для нас интерес, касается взаимоотношений между тревогой и страхом. Эта тема породила множество теоретических споров. Теоретики, придающие большое значение образованию условных рефлексов и отождествляющие страх и тревогу, создали различные системы бихевиористской терапии, основанные на теории обучения. Следует заметить, что эта терапия наиболее эффективна при лечении фобий. Но фобия по определению является кристаллизацией тревоги вокруг какого-то внешнего события, и, по общему убеждению, представляет собой невротический страх, скрывающий тревогу. (См. случай маленького Ганса в главе 5.) Не так сложно переместить фокус страха. Но при чисто бихевиористской технике работа со скрытой тревогой вообще не проводится. Моя точка зрения близка к точке зрения Климмеля, который критикует бихевиористов за то, что они отождествляют тревогу и страх. По мнению Климмеля, "экспериментальный невроз" Павлова правильнее было бы назвать тревогой38. Условно-рефлекторный страх не может служить моделью тревоги, потому что носит конкретный характер, а тревога по своей сущности есть состояние неопределенное и неуправляемое.

Еще одна группа работ, важных для нашего понимания тревоги, касается исследований людей в реальной жизни. Иона Тейхман изучал реакции людей, получивших известие о смерти членов своей семьи – солдат, погибших во время войны на Ближнем Востоке в 1973 году. Он обнаружил, что родители, жены и дети по-разному реагируют на потерю близкого человека. У родителей возникала в высшей степени индивидуальная реакция тоски, и поначалу они не желали делиться ею с другими. Основной темой многих реакций было стремление сохранить мужество, а также чувство ожесточенности. Несмотря на выраженную отстраненность, длившуюся в среднем около недели, это событие не впекло за собой длительной патологической замкнутости. Вдовы, которые, как и родители, стремились сохранить стойкость, в меньшей мере испытывали ожесточенность. Как правило, они были заняты практическими проблемами и полагались на поддержку окружающих. Дети же скорее реагировали на ситуацию напряженности в доме, чем на конкретную потерю. Из-за того, что дети не могли постоянно сохранять чувство тоски, родители реагировали злостью на их "равнодушие"39. Эти данные интересно выглядят в свете рассуждений Лифтона о человеке-Протее40. Чарльз Форд приводит описания переживаний участников инцидента с судном "Пуэбло", где продемонстрировано, что люди, сохранившие веру в своего офицера, в свою религию или страну, лучше справлялись с чувством тревоги, пребывая в заточении. Более половины опрошенных говорили о том, что тревога была связана с непредсказуемостью поведения их тюремщиков. Форд приходит к выводу, что люди, пережившие эту ситуацию, в качестве защиты использовали мощное вытеснение. Интереснее другое открытие: долговременная психологическая реакция на интенсивную тревогу может быть значительно более сильной, чем реакция острая41. Ричард Линн исследовал различия в проявлении тревоги у представителей различных культур, опираясь на такие показатели уровня тревоги, как рост употребления алкоголя, увеличение частоты самоубийств и несчастных случаев42.

Исследования взаимоотношений между изменением условий жизни и тревогой показали, что любое изменение привычного стиля жизни, в том числе и улучшение уровня жизни, требует адаптации и поэтому часто провоцирует тревогу43.

Я думаю, что исследования когнитивных аспектов тревоги и многоуровневые исследования обычных людей, оказавшихся в ситуации кризиса, помогают нам понять, как много граней имеет феномен тревоги.

В этом разделе речь пойдет в основном о работах О.Хобарта Маурера, поскольку концепции, которые он развивал и менял, отражают целый ряд различных направлений психологии. Вначале Маурер придерживался чисто бихевиористских взглядов и создал лучшую для своего времени теорию тревоги, построенную на концепции стимул-реакция (на него до сих пор ссылается Айзенк, явно не подозревающий о том, как сильно изменились представления Маурера в последние годы). Позже Маурер перешел к теории обучения, именно к этой области, как считают многие психологи, относятся самые ценные его работы. Изучая то, как и почему крысы усваивают отклоняющееся поведение, Маурер перешел от теории обучения к вопросам клинической психологии. Клиническая психология пробудила его интерес к проблеме времени, символов и этики. Занимаясь последней проблемой, Маурер написал ряд работ, посвященных вопросам вины и ответственности, а также их значению в психотерапии. Можно понять, что такие метаморфозы даются ученым нелегко. Вот почему работы Маурера представляют для нас особый интерес.

Можно описать профессиональный путь Маурера несколько иначе: первая стадия – бихевиоризм, вторая – теория обучения и проблема тревоги, третья – чувство вины и его значение в психологии. Изменение сферы его интересов отражает подход к проблеме тревоги в нашей стране, который постепенно становился все более разносторонним. В данном разделе мы будем рассматривать работы Маурера, преимущественно относящиеся ко второму периоду.

Интересующие нас представления Маурера о тревоге основываются на его теории обучения. Принято считать, что теория обучения является как бы мостом, связывающим психоанализ с экспериментальной и академической психологией. Если это так, то концепция тревоги, базирующаяся на теории обучения, должна обладать достаточно высокой ценностью.

В ранний период своей карьеры Маурер (тогда придерживавшийся бихевиористских представлений) определил тревогу как "психологическую проблему, которая решается с помощью привычного поведения, называемого симптомом"44. В его первой статье тревога называлась "болевой реакцией условно-рефлекторного типа"45. Другими словами, организм воспринимает сигнал опасности (стимул), и за этим следует условно-рефлекторная реакция, сопровождающая ожидание опасности, – напряжение, неприятные телесные ощущения и боль. Такая реакция и называется тревогой. Любое поведение, снижающее интенсивность этого состояния, воспринимается как поощрение, поэтому такое поведение по закону целесообразности "запечатлевается", то есть усваивается с помощью обучения. Из этой теории следуют два важных вывода. Во-первых, тревога является одним из важнейших мотивов обучения. И, во-вторых, процесс возникновения симптома можно описать в рамках теории обучения: человек обучается симптоматическому поведению, потому что оно снижает тревогу.

После этого Маурер приступил к экспериментам с крысами и морскими свинками, чтобы проверить свою гипотезу о том, что снижение уровня тревоги воспринимается как поощрение и прямо связано с обучением46. В настоящее время в психологии обучения эта гипотеза пользуется всеобщим признанием47. Она имеет практическое применение: с ее помощью можно не только понять, какую огромную роль играет тревога как мотив обучения, но и разработать методы конструктивной работы с тревогой в школе48.

Ранние представления Маурера о тревоге отличаются двумя особенностями. Во-первых, он не различал тревогу и страх. В своей первой статье Маурер использовал эти термины как синонимы, во второй называл тревогой состояние животного, которое ожидает удара током, – а это состояние было бы точнее называть страхом49. Во-вторых, сигнал опасности, запускающий тревогу, связан с физической болью или дискомфортом. Очевидно, что в период работы над своими статьями Маурер пытался рассматривать тревогу на физиологическом уровне50.

Но исследования теории обучения заставили Маурера радикально изменить свои представления о тревоге. Изменения последовали за попыткой найти ответ на следующий вопрос: почему люди в процессе обучения усваивают неинтегративное ("невротическое", несущее в себе наказание) поведение? Исследуя животных, Маурер пришел к выводу, что крысы обучаются "невротическому" или "антисоциальному" поведению, потому что они не в состоянии представить себе награды и наказания, которые ждут их в будущем, а обращают внимание лишь на мгновенные последствия своего поведения51.

Размышляя над данными своих многочисленных исследований, Маурер делает интересный вывод о том, что сущностью интегративного поведения является способность внести в психологическую ситуацию будущее. Люди обладают способностью к интегративному обучению, чем радикально отличаются от животных, поскольку человек вносит в процесс обучения "детерминанту времени": он способен оценить отдаленные последствия своего поведения и сравнить их с сиюминутными. Это обстоятельство делает поведение человека более гибким и свободным, в результате возникает также и ответственность. Маурер ссылается на выводы Гольдштейна, отмечавшего, что пациентам с повреждением коры головного мозга свойственна одна наиболее характерная черта – потеря способности "выходить за рамки непосредственного (сиюминутного) переживания", абстрагироваться, использовать элемент "возможного". Поведение таких пациентов становилось стереотипным и теряло гибкость. Поскольку именно кора головного мозга отличает человека от животного (с неврологической точки зрения), можно утверждать, что эти пациенты утрачивают возможности, которые свойственны только человеку.

Маурер подчеркивает исторический аспект человеческой природы. Он утверждает, что человек – это существо, которое "удерживает время"52. Он пишет:

"Способность вносить прошлое в настоящее, делать прошлое частью всех причинно-следственных связей, на основе которых живой организм действует или реагирует, – это суть человеческого "ума" и суть "личности"53.

Клинические психологи, как правило, не сомневались в значимости личного прошлого для человека (например, в том, что в жизни взрослого человека могут воплощаться переживания его детства). Но Маурер предложил психологам-практикам нечто новое, обратив внимание на способность человека "удерживать время". Другими словами, человек оценивает свое поведение с помощью символов, которые развивались на протяжении нескольких столетий в контексте его культуры, так что невозможно понять человека вне истории. Этот вывод привлек интерес Маурера к истории в целом, в частности, он захотел изучать этику и религию, которые представляли собой историческую попытку человека преодолеть сиюминутные последствия поведения с помощью универсальных ценностей, рассчитанных на долгое время.

Разрабатывая концепцию интегративного обучения, Маурер настаивает на разделении двух понятий: интегративное и приспособительное, и это разделение очень ценно. Любое поведение, которое усваивается в процессе обучения, является в каком-то смысле приспособительным. То же самое можно сказать и про неврозы или про защитные механизмы, которые помогают приспосабливаться к сложным ситуациям. "Невротичные" крысы в экспериментах Маурера перестали принимать пищу, а "антисоциальные" крысы набрасывались на пищу, несмотря на последующее наказание. И те, и другие "приспосабливались" к трудной ситуации. Но неврозы и механизмы защиты, подобные тем, что проявлялись в поведении подопытных крыс, не являются интегративными, то есть не готовят человека к обучению в будущем. Неврозы и защитное поведение не создают условий для последующего конструктивного развития личности54.

Все это позволяет глубже понять феномен тревоги. Теперь проблема невротической тревоги помещена в культурный и исторический контекст, где особую роль играют ответственность человека и этическое измерение его жизни. Такой подход радикальным образом отличается от первоначальных представлений Маурера, когда тревога рассматривалась как реакция организма на угрозу физической боли или неприятных ощущений. Согласно новым представлениям Маурера "предварительным условием тревоги является социальная дилемма [примером которой может служить амбивалентное отношение ребенка к своим родителям]"55. По мнению Маурера, если животные вообще способны испытывать невротическую тревогу, то только в искусственной среде ("экспериментальный невроз"), где они в какой-то мере становятся домашними, подвергаясь "социализации". Лишь благодаря своим взаимоотношениям с исследователями животные становятся чем-то большим, чем "просто" животными. Утверждая это, Маурер ни в коей мере не хочет зачеркнуть ценность экспериментов на животных или лабораторных исследований человеческого поведения. Он просто помещает рассматриваемый метод на свое место в общей картине, и это совпадает с моими представлениями. Исследуя невротическую тревогу, мы открываем, что суть проблемы лежит именно в тех качествах человека, которые отличают его от животных. Если ограничить себя исследованием лишь тех форм поведения, которые свойственны и животным, если изучать лишь отдельные компоненты поведения, искусственно изолированные в лабораторных условиях, если, наконец, изучать лишь чисто биологические и физиологические импульсы и потребности человека, – вряд ли можно приблизиться к пониманию смысла человеческой тревоги.

Тревога, утверждает Маурер, не является следствием "слишком сурового отношения к своим желаниям или неудовлетворенности, но следствием безответственности, вины, незрелости". Она возникает из-за "отвергнутых моральных стремлений"58 или, если пользоваться фрейдистской терминологией, вследствие "вытеснения Супер-Эго". Такие представления прямо противоположны представлениям Фрейда. Из них можно сделать выводы, имеющие прямое отношение к работе с тревогой в психотерапевтической практике. По мнению Маурера, стремление многих психоаналитиков растворить и "разанализировать" Супер-Эго (и связанные с ним чувства ответственности и вины) слишком часто приводят к "глубокому нарциссическому спаду", не способствуют росту и зрелости, социальной адекватности и счастью, чего можно было бы ожидать от настоящей терапии"59.

Маурер приходит к важному выводу: тревога играет конструктивную и позитивную роль в развитии человека. Он пишет:

"В наши дни как среди профессиональных психологов, так и среди непрофессионалов существует мнение, что тревога есть нечто негативное, разрушительное и "патологическое", что с нею надо бороться и, если это возможно, ее устранять... Но, как мы убедились, тревога не является причиной дезорганизации личности, скорее она становится следствием или выражением такого состояния. Элемент дезорганизации появляется в том случае, когда происходит диссоциация или вытеснение, и тревога представляет собой не только попытку вернуть вытесненное содержание, но и стремление всей личности к восстановлению единства, гармонии, целостности, здоровья"60.

И дальше:

"На основании моего профессионального и личного опыта я берусь утверждать, что в процессе психотерапии следует относиться к тревоге как к дружественной и полезной силе; при таком обращении тревога в конце концов снова становится обыкновенной виной и моральным страхом, к которым можно реалистично приспособиться, после чего начинается новый процесс обучения"61.

Пока я работал над этой главой, у меня родились новые мысли, которыми хочется поделиться. Одна из них имеет отношение к проблеме тревоги, искусственно созданной в условиях эксперимента.

В своей статье, написанной в 1950 году, Маурер писал: "Сегодня у нас нет экспериментальной психологии тревоги, и не исключено, что она не появится и в будущем"62. В то время проблема человеческой тревоги не рассматривалась в рамках чисто экспериментальной психологии. Более того, до пятидесятых годов ею почти не занимались и другие направления академической и теоретической психологии. Если мы просмотрим книги по психологии, изданные до 1950 года (исключение составляют книги психоаналитиков), то в предметных указателях вообще не найдем термина "тревога". Слова Кьеркегора, написанные сто лет назад, вполне можно отнести и к первой половине двадцатого века: "Психологи почти никогда не занимаются концепцией тревоги"63. В рамках экспериментальной и академической психологии было проведено множество исследований всевозможных страхов, поскольку страх – это нечто конкретное и поддающееся учету. Но на том уровне, где от проблемы страха следовало бы перейти к проблеме тревоги, исследователи останавливались.

По мнению Маурера, это происходило потому, что психологи не решались вызывать у исследуемых людей тревогу в условиях лаборатории, боясь причинить вред. Но Маурер либо недооценивал изобретательность психологов (и эффективность работы их личных механизмов защиты), либо переоценивал их доброту и заботу о людях. Как бы там ни было, когда после 1950 года на свет появились тысячи работ, посвященных тревоге, результаты многих из них опирались на исследования людей (как правило, студентов).

Сталкиваясь с подобными исследованиями, мы убедились, что некоторые психологи вызывали тревогу с помощью угрозы удара током, а другие полагались на угрозу провала. Оказалось, что угроза провала вызывала у студентов нужную реакцию намного эффективнее, так что в последующих экспериментах исследователи опирались преимущественно на этот метод. Типичные условия эксперимента можно описать следующим образом: студент относится к экспериментатору с уважением и доверием, поскольку тот представляет почтенную науку. Студент сотни раз слышал слова о том, что наука спасет человечество, и готов внести в нее свой скромный вклад. Студенту предлагают выполнить какое-то задание. А затем, независимо от того, как он справился с работой, ему говорят: "Вам не удалось выполнить поставленную задачу" или: "Этот тест показывает, что вы не сможете успешно учиться в вашем университете". Общая цель подобных действий – понизить самоуважение испытуемого и вызвать у него необходимую тревогу.

В проведенных экспериментах интересно то, что молодых психологов учат (под наблюдением профессора, руководящего работой) искусно обманывать, когда они произносят студентам свои заключения. Они вынуждены лгать, не выдавая себя мимикой, чтобы их словам поверили.

Если поставить себя на место студента, жертвы обмана ученых, можно представить несколько различных реакций. Например, можно представить студента, который верит экспериментаторам, потому что он усвоил урок своей культурной среды: надо доверять людям, наделенным авторитетом. В результате его самоуважение резко снижается, на что и рассчитывали исследователи. (И верхом наивности было бы думать, что как только студенту объяснят, что это был обман, все встанет на свои места.) Кроме того, можно представить хитрого студента, который знает, что выжить среди людей можно только с помощью обмана. Подозрительное отношение к людям отчасти защитит его в подобной ситуации; циничный взгляд на жизнь получит подтверждение, поскольку эта ситуация соответствует атмосфере подозрительности, в которой он живет. Студент удивится: неужели молодые экспериментаторы и их научный руководитель думают, что их ложь кто-то принимает за чистую монету?

Поставив себя на место "циничного" студента, можно спросить: если испытуемый не верит обману, как это может снизить его самоуважение? Оставив в стороне тот факт, что это обстоятельство сводит на нет весь эксперимент, можно ответить, что люди должны понимать происходящее на сознательном уровне. На сознательном уровне наносится удар по самоуважению студента, и сила удара прямо пропорциональна вере студента в слова экспериментатора. Но на более глубоком уровне сознания, как мне кажется, происходит еще кое-что: студент понимает, что ученый, которого он так уважает, попросту его обманывает. Эти два уровня могут присутствовать одновременно. Тот, кто хоть немного знаком с практикой психотерапии, знает: когда терапевт по какой-то причине лжет, на сознательном уровне клиент ему верит, поскольку оба они живут в одной культуре и молчаливо предполагают, что надо доверять словам человека, пользующегося авторитетом. Но потом выясняется: на бессознательном уровне (выражающем себя в сновидениях или через оговорки) клиент знает, что ему сказали ложь, но не осмеливается признать то, что он это знает.

Изучая литературу по этому вопросу, мы с коллегами обнаружили критику таких экспериментов и поначалу вздохнули с облегчением. Ну вот, подумали мы, по крайней мере, некоторые исследователи принимают в расчет этические соображения. Но нет, в каждом случае критика касалась не обмана экспериментаторов, а того, что тревогу одного студента, возникшую в связи с ощущением провала и снижением самоуважения, нельзя считать эквивалентом тревоги другого. Некоторые критиковали подобные эксперименты по той причине, что в них не учитывался привычный уровень тревожности испытуемого, который следовало бы отделить от ситуационного, то есть созданного экспериментаторами. Это, конечно, справедливо.

Но никто даже не упомянул о моральной стороне этих экспериментов, о том, что испытуемого обманывали, полагая, что потом, после "разъяснения", все само встанет на свои места. По моему мнению, подобные исследования должны занять свое место в одном ряду с лоботомией или электрошоком, то есть подобные исследования должны находиться под контролем, как это делается у любых настоящих специалистов.

Обращает на себя внимание и тот факт, что исследователи, оставившие в сфере академической экспериментальной психологии наиболее ценные работы по проблеме тревоги, пришли к пониманию проблемы через клиническую работу и в своих исследованиях использовали клинические техники. К их числу можно отнести О.Хобарта Маурера, Ирвинга Джениса и Джона Мэсона.

Третий очевидный факт заключается в том, что наиболее ценные сведения о тревоге поставляют психотерапевты – Фрейд, Ранк, Адлер, Салливан и др., с помощью клинических методов изучавшие субъективную динамику. В центре их внимания находился отдельный человек, столкнувшийся в своей жизни с кризисами.

Другое мое замечание касается любопытных феноменов, с которыми я сталкивался в своей психотерапевтической практике и которые невозможно объяснить с помощью классических представлений психоанализа о тревоге. Я обратил внимание на то, что некоторые пациенты практически не вытесняют свои сексуальные, агрессивные или "антисоциальные" (по терминологии Фрейда) желания. Вместо этого они вытесняют потребности и стремления, касающиеся отношений с другими людьми, в которых присутствовала бы ответственность, дружба и милосердие. Когда в процессе анализа мы касались агрессии, сексуальности или других форм эгоцентричного поведения, это не вызывало у пациентов тревоги. Но когда возникали противоположные потребности и желания – желание построить с кем-то конструктивные и ответственные взаимоотношения, – они сопровождались интенсивной тревогой и теми реакциями, которые характеризуют пациента, чьи жизненно важные психологические стратегии оказываются под угрозой. Подобное вытеснение конструктивных социальных желаний свойственно агрессивным пациентам с вызывающим поведением. (Если использовать греческое слово, то это будет вытеснение любви в форме агапе, а не вытеснение либидо.)

Всем известно, что такой тип агрессивного человека с вызывающим поведением широко распространен в нашей культуре. Но подобные люди редко посещают психоаналитиков, поскольку в нашей культуре, ориентированной на соревнование (где человек, умеющий агрессивно эксплуатировать других, не испытывая при этом чувства вины, в некотором смысле добился "успеха"), он чувствует большую поддержку и комфорт, чем человек противоположного типа. Обычно именно "слабый" (с точки зрения культуры) человек обращается к психоаналитику, поскольку в контексте своей культуры он "страдает неврозом", а агрессивный, успешно приспособившийся человек – нет. Именно первый, неагрессивный тип людей вытесняет свое "вызывающее поведение", свои сексуальные или агрессивные тенденции. Быть может, именно этим объясняется тот факт, что в психоаналитических теориях причиной тревоги считают вытеснение сексуальности и агрессии. Если бы у нас была возможность чаще анализировать людей агрессивного типа – "успешных" людей, которые никогда не посещают психотерапевтов, – может быть, мы увидели бы, что тревога очень часто рождается вследствие вытеснения ответственности.

Конечно, многие люди испытывают вину и тревогу, потому что боятся выражать свои личные склонности и желания, в частности, имеющие половую природу, как об этом говорил Фрейд, но в то же время многие чувствуют вину и тревогу из-за того, что получили "самостоятельность" без "ответственности"65.

В последнем случае предметом вытеснения является то, что Адлер называл "социальным интересом". Адлер подчеркивает одну чрезвычайно важную вещь: потребность человека быть ответственным социальным существом не менее важна, чем потребность выражать свои индивидуальные эгоистичные стремления. На это можно возразить, что эгоистичная потребность удовлетворять себя является первичной по отношению к социальному интересу и благородству, поскольку последние появляются лишь на поздних стадиях развития ребенка. Но не так давно мы поняли важность того факта, что каждый человек при рождении находился в состоянии взаимоотношений со своей матерью и плод формировался в утробе в течение девяти месяцев. Так что индивидуализм появляется после взаимоотношений. Каждый человек соединен социальными связями с другими изначально, еще находясь s утробе (по словам Салливана), и не так важно, в каком возрасте он осознает эту связь и ее смысл.

Это согласуется с представлениями Маурера, который утверждал, что мы плохо представляем себе, какую важную роль в нашей культуре играют вина и социальная ответственность, порождающие тревогу. Иллюстрацией этих слов служит случай Элен (глава 9), которая не могла принять свою экзистенциальную вину, касающуюся внебрачной беременности, поскольку это чувство вступило бы в конфликт с ее "разумным" представлением о себе как об эмансипированной личности. В результате сильное чувство вины осталось вытесненным и плохо поддавалось терапии. Создается впечатление, что вытеснение вины, сопровождающееся появлением невротической тревоги, в нашей культуре характерно для некоторых групп населения и в каком-то смысле присуще нашей культуре в целом.

Конечно, многие пациенты страдают под тяжелым бременем иррациональной вины и тревоги, не имеющих отношения к ответственности. По моим наблюдениям, это особенно ярко выражено у пограничных психотиков. Нет сомнения, что в процессе психотерапии следует прояснить иррациональную вину и освободить от нее пациента. Но существуют и совсем другие пациенты, и с ними дело обстоит иначе: когда в результате работы аналитика их чувство вины снижается, оказывается, что пострадало подлинное, хотя и запутанное, понимание пациентом самого себя и пациент лишается наиболее ценных и объективных мотивов для изменения. Мне известны случаи неудачного психоанализа, который не привел к положительным результатам именно из-за того, что аналитик стремился устранить или обесценить чувство вины своего пациента. Конечно, наступало временное облегчение от тревоги, но проблемы, порождавшие тревогу, не были разрешены и лишь глубже спрятались с помощью более сложной системы вытеснения.

Не стоит ли отвести феномену вины более важное место в психотерапии? Конечно, стоит. Я думаю, что Маурер именно это и делает в своих поздних работах. Вспомним, например, с каким почтением он относится к термину "Супер-Эго" и как пишет о "вытеснении Супер-Эго". Столкнувшись с таким позитивным отношением к Супер-Эго, кто-то может подумать, что Маурер просто рекомендует соблюдать моральные нормы своей культуры, как если бы свобода от тревоги и психологическое здоровье были свойствами человека, послушного "правилам", поведение которого никогда не выходит за рамки общепринятых культурных норм.

Проблему, о которой я говорю, хорошо иллюстрирует случай Ады (речь о ней пойдет ниже). Ада – одна из двух черных незамужних матерей. У нее сильное Супер-Эго – в том смысле слова, в котором его употреблял Фрейд, и, полагаю, также и в том, в каком термин "Супер-Эго" использует Маурер. Ада обладает "сильной потребностью оценивать, но у нее нет свободно выбранной цели или чувства того, чему бы она хотела соответствовать". В результате ее спонтанность и внутренние инстинктивные порывы оказались почти полностью вытесненными из сознания. Чуткое отношение к людям порождало тревогу, поскольку Ада не могла относиться к окружающим так, как того требовали ее стандарты. Женщина чувствовала, что не может жить в соответствии со своими внутренними требованиями, поэтому она испытывала глубокую потерю ориентации и сильную невротическую тревогу.

Ада была как бы в плену из-за того, что с детства привыкла подчиняться авторитетным людям, и когда молодой человек, от которого она забеременела, настаивал на своих желаниях, девушка не могла сказать "нет" наперекор его авторитету. Вина, которую она испытывала, не связана ни с сексуальностью, ни с беременностью как таковыми. Причина вины состояла в том, что Ада послушалась другого авторитетного человека вместо своей матери. В этом заключается дилемма человека, привыкшего подчиняться авторитетам – внешним по отношению к себе. При этом не имеет значения, насколько мудрым или добрым является авторитетный человек на самом деле, важно лишь то, что авторитет, а не собственная целостность человека становится для него высшей инстанцией. Перед подобной дилеммой оказывается человек, стремящийся освободиться от невротической тревоги посредством подчинения родителю или своему Супер-Эго, которое есть просто интернализованный родитель.

# Ниже, обсуждая взаимосвязь феномена тревоги и обеднения личности, мы увидим, что человек, подавляющий свою тревогу, подавляет также свои творческие способности. Это обедняет личность. Но обратное утверждение, – что чем чаще человек испытывает тревогу, тем большими творческими способностями он обладает, – не всегда оказывается верным (см. главу 11).

# Ход мыслей Лиделла, который привел его к такому умозаключению, очень близок к ходу мыслей Салливана, а также имеет много общего с представлениями Фрейда и Маурера.

# John В. Watson, Behaviorism (New York, 1924).

# A.T.Jersild, Child psychology (New York, 1940), стр. 254.

# A.T.Jersild and E.B.Holmes, Children's fears (New York, 1935), стр. 5.

# См. Jersild, Child psychology, op. cit., стр. 255.

# Jersild, op. cit., стр. 255.

# См. George Engel, Psychological development in health and disease (Philadelphia, 1962), где приводится цитата из Rene Spitz, Anxiety: its phenomenology in the first year of life.

# Jersild, op. cit., стр. 256. Являются ли на самом деле подобные реакции, которые Джерсильд называет "страхами" (например, опасения, связанные с социальным соревнованием), страхами или тревогой? На этот вопрос можно ответить лишь при изучении конкретной ситуации. Клинические исследования показывают, что интрапсихический конфликт может проецироваться на окружающую среду, и тогда возникает тревога; распространенным примером такого рода являются фобии. Этот процесс предполагает не только достаточно высокий уровень зрелости, но также и специфическое обучение и сложную систему переживаний.

# Для данного исследования были опрошены 398 детей от пяти до двенадцати лет. См. А.Т.Jersild, F.V.Markey, and S.L.Jersild, Children's fears, dreams, wishes, daydreams, pleasant and unpleasant memories (New York, 1933).

# Jersild and Holmes, Children's fears, op. cit., стр. 328.

# Ibid., стр. 308.

# См. и стр. 114.

# Джерсильд продолжает: "Например, ребенок боится, что его покинут; всякий раз, когда мать ненадолго покидает дом, у него возникает страх. Этот страх можно связать с другими симптомами, которые впервые возникли при появлении в доме нового младенца. При таком состоянии конкретные проявления страха могут уменьшаться в ответ на попытки родителей успокоить ребенка, но затем появляются новые страхи, – например, боязнь спать в темной комнате, – если сохраняется стоящее за этим страхом чувство неуверенности". Child psychology, op. cit., стр. 274

Приведу один подлинный случай: мальчика трех лет отправили на ферму к бабушке и дедушке, потому что его мать должна была скоро родить. Мать родила двойню и, когда она приехала к мальчику, у того появился сильный "страх", объектом которого был трактор. Родители обратили внимание, что из-за своего "страха" мальчик все время старался быть около них, как бы ища защиты от трактора. Родители полагали, что настоящей причиной "страха" было ощущение одиночества и ненужности, возникшее у мальчика в результате разлуки с родителями и появления двух новорожденных. Поэтому они не обращали внимания на "страх трактора" и все свои усилия посвятили тому, чтобы мальчик мог преодолеть чувство отчужденности. Вскоре страх перед трактором исчез. Если бы родители исходили из гипотезы, что это действительно страх перед трактором, не исключено, что они могли бы помочь мальчику освободиться от страха. Но, если верно предположение родителей о том, что данный страх скрывал за собой тревогу, в этом случае "страх" просто переключился бы на новый объект.

# Jersild, Child psychology, op. cit., стр. 274.

# Jersild and Holmes, op. cit., стр. 305. Данные нескольких исследований показали, что общий, если не главный страх детей школьного возраста – это страх не справиться с учебой. Кроме того, согласно тем же исследованиям, подобный страх, как правило, неадекватен реальной ситуации в школе, и ребенок сильно преувеличивает вероятность неудачи.

# См. следующую главу о концепциях Фрейда, Салливана и др.

# Фобии являются наиболее яркой иллюстрацией приведенной нами гипотезы. На первый взгляд, фобия напоминает страх перед конкретным объектом, но глубокий анализ открывает, что тревога фокусируется на одном объекте для того, чтобы человек не переживал ' тревогу в других сферах. См. случай маленького Ганса, пятилетнего мальчика с фобией лошадей, и анализ Фрейда. Фрейд указывает, что фобия Ганса явилась следствием перемещения тревоги, касавшемся взаимоотношений мальчика с родителями.

# Hans Selye, The stress of life (New York, 1956), стр. 55-56. См. также стр. 311.

# Selye, op. cit, стр. vii.

# Ibid., стр. 66. Грегори Бейтсон ставит под вопрос правомочность использования термина "энергия" как в биологии, так и в психологии. Он пишет: "Уместнее было бы говорить о недостатке энергии, который ограничивает поведение, поскольку у человека, лишенного пищи, поведение в конечном итоге сходит на нет. Но даже и это не всегда верно: амеба, лишенная питания, на какое-то время становится более активной. В данном случае расход энергии и ее приток находятся в обратной зависимости". Gregory Bateson, Steps to an ecology of mind (New York, 1972), стр. xxii.

# Charles Spielberg, Anxiety: current trends in theory and research, (New York, 1972), П, стр. 345.

# Bourne, Rose, and Mason, Urinary 17-OHCS levels, Arc. Gen. Psych., июль 1967, 17, стр. 109.

# Hans Selye, Stress and distress (Toronto, 1974).

# M.K.Opler, Culture, psychiatry and human values (Thomas, 1956), стр. 67.

# Я хочу выразить благодарность моей сотруднице, доктору Джоан Купер, которая помогла мне в работе над этим разделом.

# Spielberg (ed.), Anxiety: current trends in theory and research, vol. I and II. Irwin Sarason and Charles Spielberg, (eds.), Stress and anxiety (New York, 1966), Vols. I-IV. Charles Spielberg, Anxiety and behavior, (New York, 1966).

# Richard Lazarus and James Averill. Emotion and cognition: With special reference to anxiety, в книге Anxiety: current trends in theory and research, vol. II, стр. 241-283.

# Seymour Epstein, The nature of anxiety with emphasis upon its relationship to expectancy, в книге Anxiety: current trends in theory and research, vol. II, гл. 8.

# См. выше в данной главе мои замечания об отличии термина "стресс" от термина "тревога".

# Walter D.Fenz, Strategies for coping with stress, в книге Stress and anxiety, vol. II, стр. 305-335.

# Seymour Epstein, Anxiety arousal and the self-concept, в книге Stress and anxiety, vol. Ill, стр. 185-225.

# Op. cit.

# Epstein, op. cit., стр. 223.

# Charles Spielberg, Current trends in research and theory on anxiety, в книге Anxiety: current trends in theory and research, vol. I, стр. 10.

# Normann Endler, A person-situation-interaction model for anxiety, в книге Stress and anxiety, vol. I, стр. 145-162.

# H.D.Kimmel, Conditioned fear and anxiety, в книге Stress and anxiety, vol. I, стр. 189-210.

# Yona Teichmann, The stress of coping with the unknown regarding a significant family member, в книге Stress and anxiety, vol. II, стр. 243-254.

# О книге Роберта Лифтона см. главу 1.

# Charles Ford, "The Pueblo incident: psychological response to severe stress", в книге Stress and Anxiety, Vol. II, стр. 229-241.

# Richard Lynn, National differences in anxiety, в книге Stress and anxiety, vol. II, стр. 257-272.

# D.B.Coates, S.Moyer, L.Kendall, and M.G.Howart, Life event changes and mental health, в книге Stress and Anxiety, Vol. Ill, стр. 225-250.

# O.H.Mowrer, A stimulus-response analysis of anxiety and its role as a reinforcing agent, Psychol. Rev., 1939, 46:6, 553-65.

# Ibid., стр. 555.

# Anxiety-reduction and learning, J. exp. Psychol. 1940, 27:5, 497-516.

# Cm. N.E.Miller and John Dollard, Social learning and imitation (New Haven, Conn., 1941).

# Cm. O.H.Mowrer, Preparatory set (expectancy) – some methods of measurement (Psychol. Monogr., 1940), No. 233, стр. 39, 40.

# Я бы скорее назвал реакцию подопытных животных страхом, и, по-видимому, так же поступил бы и сам Маурер, если бы опирался на свои последние представления.

# См. неопубликованную лекцию Маурера "Теории тревоги Фрейда", прочитанную в Йельском институте человеческих взаимоотношений в 1939 году.

# O.Н.Mowrer, A.D.Ullmann, Time as a determinant in integrative learning, Psychol. Rev., 1945, 52:2, 61-90.

# В других местах этой книги отличительные качества человека описываются с помощью таких утверждений: (1) человек есть млекопитающее, которое для своего существования использует символы, и (2) человек есть историческое млекопитающее, в том смысле, что он способен сознавать свою историю. Таким образом, мы представляем собой не только продукт истории (как все животные), но в той или иной степени, в зависимости от осознания истории, можем действовать по отношению к истории избирательно, можем приспосабливаться к одним ее аспектам и корректировать другие. В какой-то мере мы сами создаем историю, а также свободно и сознательно используем ее для своего развития. Эти же две отличительные особенности человека выделяет Кассирер, см. Ernst Cassirer, An essay on man (New Haven, Conn:, 1944).

# O.H.Mowrer, op. cit., стр. 223.

# В свете этих идей Маурера можно рассмотреть вопрос о том, не следует ли считать тревогу своего рода влечением. Тот факт, что тревога действует подобно влечению, влечению "вторичного" характера, не подлежит сомнению, о чем говорят многие представители психологии обучения (Миллер и Доллард, Саймондс и др.). Ослабление интенсивности тревоги, как и снижение интенсивности других влечений, является наградой и подкрепляет обучение. Но, строго говоря, поведение, которое по преимуществу направлено непосредственно на снижение тревоги, является приспособительным, но не интегративным. Как мне представляется, такое обучение подобно "обучению" невротическим симптомам. На это же указывал Гольдштейн, утверждая, что любая деятельность, направляемая тревогой (когда главным мотивом является снижение интенсивности тревоги), характеризуется навязчивостью, потерей свободы и неумеренным акцентированием отдельных аспектов. И, продолжает он, "...когда такие действия не спонтанны и не выражают свободу личности, а являются только продуктами тревоги – это всего-навсего ложные ценности личности ". (См. главу 3).

# Mowrer, op. cit.

# Mowrer, op. cit.

# Ibid.

# Ibid.

# Ibid.

# Ibid.

# Ibid.

# O.H.Mowrer, Anxiety, глава из книги Learning theory and personality dynamics (1950).

# Soren Kierkegaard, The concept of dread, trans. Walter Lowrie (Princeton, N.J., 1944), стр. 38.

# В предыдущих главах мы описывали замечательные психосоматические исследования, в которых использовались физиологические, неврологические и психологические методы и изучение истории болезни, где сочетались клинические и экспериментальные подходы. Изучение случая Тома, которое по объему составляет целую книгу, также можно отнести к категории многоуровневых исследований. Я хочу лишь добавить, что такие исследования дали ценные для понимания тревоги результаты, потому что исследователи могли: (1) изучать как субъективные, так и объективные факторы; (2) целостно изучать каждого человека в его жизненной ситуации; (3) проводить свое исследование в течение достаточно длительного времени.

# Я поставил эти слова в кавычки, поскольку не верю в то, что человек может быть подлинно самостоятельным и в то же время безответственным.

отсюда